Алексей Сурков - Южный Урал, № 2—3
Побывал он и в Ревде и в Кыштымских заводах. Повидал разоренные башкирские деревни, тихо и покорно вымиравшие. После этих поездок с новой энергией садился он за письменный стол и снова безустали писал. Большая часть написанного представляла заготовки впрок. Он строго относился к себе и не торопился печатать.
— Я неудач не боюсь. Я буду работать еще годы, пока не добьюсь своего. Я должен сказать правду об Урале, о людях Урала. Какой здесь удивительный народ! Типов не оберешься. Бери кисть и пиши.
Целыми днями бродил он по окрестностям города с ружьем за плечами и записной книжкой в кармане. Не за полевой и не за боровой дичью он охотился, а за бывалыми и интересными людьми.
Однажды шел он вырубкой, густо поросшей березняком, и думал о том, что с этим деревом связано предание: куда шел русский человек, туда, как живое, шло за ним «белое дерево». Думал и о том, как бессмысленно и бесхозяйственно истребляются леса. В то время как на Юге знают только минеральное топливо, на Урале еще губят лесное богатство.
Солнце спустилось за горизонт, и небо стало глубоким и синим. Предстояла ночевка в лесу.
Вдруг мертвую тишину прорезал звук человеческого голоса. Мамин пошел на голос. Вскоре послышался собачий лай, переливы гармоники и уральская песня.
Лес точно раздвинулся, и перед глазами раскинулся лог. На всем пространстве его горели огни костров и стояло несколько старательских балаганов.
Перед одним из балаганов стоял высокий седой старик в белой холщевой рубахе. Это оказался висимский знакомец.
— Здорово, Хома!
Старик поглядел внимательно и сказал так, как будто они вчера только расстались.
— Здоровы булы… Як же вас занесло у нашу сторону?
Они пошли к балагану, и Хома, раскурив трубку, повел неторопливый рассказ о том, как они с кумом в свое время, после объявления «воли», искали счастья в Уфимской губернии. Но вышла из этой поездки «одна морока». Хома все сваливал на баб, отвыкших от крестьянской работы. Пришлось возвращаться несолоно хлебавши в Висим. А теперь вот и мают горе по приискам.
Потрескивали сучья в костре. Голубые и желтые язычки лизали подвешенный над огнем котелок. Причудливые тени плясали по сторонам. Старик курил трубку, и лицо его выражало немую скорбь.
— И земля панская и лес панский, — бормотал он, — то где ж наше, мужицкое?
— Как же так, ведь крепостного права уже нет?
— Такочки балакают: щука умерла, а зубы остались…
Костер догорел. Прохладная северная ночь плыла над Уралом. Лунный свет серебрился на верхушках елей и пихт. В трепетном сиянии луны чернели массивные силуэты гор. На дне лога одетая туманом сонно лепетала горная речушка.
Рано утром Дмитрий Наркисович отправился в город.
7Не один раз с чувством гордости за родное гнездо любовался он великолепной панорамой домов, садов и церквей. Что-то полное деятельности, энергии и предприимчивости чувствовалось в этой картине города с тридцатитысячным населением, города, заброшенного на рубеж между Европой и Азией.
Один из красивейших городов России, он расположился вдоль берегов Исети. Широкое зеркало пруда, окруженное деревьями, лежало в центре его. Высокие каменные белые дома с зелеными крышами из листового железа, похожие на плиты малахита, поднимались над деревянными домами. Вдали на горизонте виднелись волнообразные очертания Уральских гор.
Он крепко полюбил его, этот бойкий промышленный городок, в самом центре горнозаводского Урала, этот узел, завязанный могучей рукой Петра. Он полюбил его, несмотря на то, что многое в нем не нравилось.
Не нравилось, например, что на главной улице бойко торговал стальными изделиями английский магазин, что за границу везли уральский хромистый железняк и получали изделия из этого железа за двойную цену, что английские рельсы лежали на Уральской железной дороге, что уральская платина, драгоценнейший металл, уплывала туда же, в Англию.
— Придет же все-таки конец этому, — говорил он. — Будет покончено с такой несообразностью, когда мы, екатеринбуржцы, для своего домашнего обихода покупаем павловские железные изделия или английские.
Не нравилась ему и общественная жизнь Екатеринбурга.
В городе было два клуба: общественное собрание и коммерческое. Дмитрий Наркисович бывал в том и другом. Сидя за столиком и слушая, как плохонький оркестр пиликает польку, он смотрел на танцующие пары, на солидных дельцов, шествовавших в буфет или в биллиардную, или за зеленый стол играть в штосс.
Что ни лицо, то живая иллюстрация к истории уральской промышленности.
Вот купец Рязанов, потомок салотопов-кержаков, наживших торговлей и плутнями немалые капиталы. Рязановы давно перешли в единоверие, чтобы поладить с властями, чтобы уберечь свое миллионное состояние. Рязановские дома, похожие на дворцы, стояли на берегу Исети, на месте прежних заимок и салотопенных фабрик.
Высокий красивый старик любезно раскланивается на обе стороны. Его знают все и заискивающе улыбаются. Кто бы подумал, что у этого элегантного господина какое-то темное прошлое. А оно есть. После того как таинственным образом исчез транспорт с вином, так и не доехав до Тюмени, Поклевский купил винный завод. Сейчас у него миллионное дело и четырнадцать винокуренных заводов по обе стороны Урала.
Покачивающейся походкой прошел местный адвокат Зубков, атлетического сложения мужчина, с густым басом и меднокрасным лицом. Это светило местной адвокатуры. Надежда и упование богатых мошенников, потому что за приличный гонорар Иван Тимофеевич готов защищать любого, самого отъявленного негодяя. Коммерческий мир Екатеринбурга — его неограниченная клиентура.
Но ведь не только эти «трехэтажные паразиты» определяют лицо города. Было бы страшно жить, если бы только они задавали тон общественной жизни. Нет, есть в Екатеринбурге и люди другого склада. Например, директор Сибирского банка Маклецкий, хотя он и директор банка, но увлекается искусством и литературой. Он создал в Екатеринбурге музыкальный кружок.
Далеко за пределами Урала известно Уральское Общество любителей естествознания. В нем работает Чупин — старый ученый, историк и краевед. Клер — бессменный секретарь Общества, Вологодский и Малахов. Все они посвятили свою жизнь изучению Урала.
Есть, наконец, и газета «Екатеринбургская неделя» — первая частная газета на Урале.
8Круг екатеринбургских знакомых все более расширялся. Дмитрий Наркисович обладал на редкость общительным характером. Сердце его всегда было открыто для дружбы с теми, кто казался ему искренним и честным, в ком он замечал желание работать на общую пользу. Таких людей он ценил и уважал.
Случай свел его с Борисом Осиповичем Котелянским. Они сошлись быстро, как люди одного душевного склада.
Борис Осипович жил в Екатеринбурге уже несколько лет, но определенного места службы получить не мог: помехой являлось еврейское происхождение. Он был опытный, знающий врач, но обращались к нему за помощью только бедняки, к которым не ехали другие врачи. Так он и остался врачом для бедных. Несмотря на постоянную нужду, Борис Осипович никогда не жаловался. Он много работал по специальным вопросам из медицинской практики. И в то время, когда другие врачи отдыхали по вечерам дома за карточным столом или в клубе, он возился с микроскопом и писал статьи.
— Я просто начинаю опасаться, что в одно прекрасное время сделаюсь знаменитостью, — шутил он.
В глазах Дмитрия Наркисовича он был примером труженика, который вошел в жизнь народа деятельным началом.
— Только так и следует жить, — говорил Мамин.
Другое знакомство оказало ему существенную помощь в литературной работе. Наркис Константинович Чупин жил в доме главного горного начальника Иванова. Мамин познакомился с ним вскоре после приезда в Екатеринбург. Разговорились об уральской старине.
— Заходите ко мне, — пригласил старик. — Чайку попьем. Покажу вам, батенька мой, такие уникумы, что ахнете.
Дмитрий Наркисович воспользовался приглашением и в первый же свободный вечер отправился в дом горного начальника. Чупин жил в нижнем этаже. Квартира выходила окнами на улицу. В комнате бросалось в глаза множество книг, в беспорядке разбросанных везде, где только было возможно: на полках, на столе, на стульях, на полу. Низкий потолок по углам оплела паутина. В комнате стоял тяжелый, затхлый воздух. Все здесь производило впечатление заброшенности, одинокой, бесприютной старости.
Хозяин с желтым худым лицом, с длинными седыми волосами, в старой студенческой шинели приветливо встретил гостя, засуетился, снял с одного из стульев горку книг и поставил кипятить чайник.
— Вы уж простите меня, старика, за беспорядок.
— Не беспокойтесь, Наркис Константинович. И чаю я не хочу, я к вам за духовной пищей пришел.
